Редберн: его первое плавание - Герман Мелвилл

с широким, плетёным галуном и турецкие штаны. Но особенно он гордился своими ногами, которые были довольно маленькими, и когда мы утром драили палубы, то, как бы ни было холодно, он всегда снимал свои ботинки и выходил, плывя подобно утке и показывая свои прекрасные ножки с очаровательными раздвинутыми пальчиками.

Он служил на военных кораблях во время войны с семинолами во Флориде и мог многое рассказать о том, как плыл там вверх по реке через болотистые равнины и про стреляющих с берегов индейцев. Я помню рассказанные им истории об их отряде, обнаруженном на порядочном расстоянии от них, но у одного из дикарей была очень приметная оловянная пластина, блестевшая на солнце, которую он носил, надев на шею. Эта пластина привела его к гибели; если верить Оружейной Палубе, то он сам прострелил её посередине, и пуля вошла в сердце её владельца. Это былa крысобойня, говорил он.

Оружейная Палуба заходил в Кадис, бывал на Гибралтаре и высаживался в Марселе. Он загорал в Неаполитанском заливе, ел фиги и апельсины в Мессине и с радостью оставил одно из своих сердец на Мальте среди тамошних леди. И обо всех этих событиях он говорил, как романтик с военного корабля, который видел цивилизованный мир и любил его, находя его хорошим и удобным местом для проживания. Поэтому он и Ларри никогда не могли сойтись в соответствующих каждому из них представлениях о цивилизации и о дикости Средиземноморья и Мадагаскара.

Глава XXII

«Горец» проходит мимо разбитого корабля

Мы всё ещё проплывали мимо Банки, когда нас накрыл такой сотрясающий шторм, какого я не прежде не мог ни видеть, ни вообразить. Дождь лился полосами и каскадами, штормовые портики с трудом держались на палубах, хватаясь за палубные снасти, мы пробирались почти по колено в воде и каждый плавал, как щепка в доке.

Этот сильный дождь был предшественником крепкого шквала, к которому мы должным образом подготовились, дважды зарифив главные паруса.

Торнадо помчался крушить дальше, подобно табуну диких лошадей, бегущих прочь из пылающей прерии. Но после раболепного поклона славный «Горец» на некоторое время застыл перед ним и, погружая свой нос в воду, пошёл вразвалочку, вспахивая молочно-белые волны и оставляя за собой полосы светящейся пены.

Это была ужасная сцена. Она заставила меня отдышаться и внимательно оглядеться. Я едва мог стоять на своих ногах, настолько сильной была судовая качка. Но пока я раскачивался из стороны в сторону, матросы только смеялись надо мной и предлагали посмотреть, как бы судно не опрокинулось, советуя мне взять ганшпуг и крепко держать его в штормовом портике, чтобы устранить качку. Но я уже стал немного мудрее для такого глупого разговора, хотя во время всего путешествия они никогда не прекращали его.

Этот шторм закончился, и у нас установилась ясная погода, до тех пор, пока мы не вошли в Ирландское море.

Наутро после шторма, когда море и небо снова стали синими, матрос, сидевший наверху, прокричал, что с подветренной стороны находится разбитый корабль. Мы бросились на ту сторону, нетерпеливо глядя на него, а капитан с крюйс-марса глядел через свою подзорную трубу. Мы медленно проходили рядом с ним.

Это была поломанная, затопленная шхуна, представлявшая печальное зрелище, должно быть, дрейфовавшая в течение нескольких долгих недель. Фальшборт по большей части отсутствовал; и тут и там голые подпорки или посты, что ещё оставались, разбивали надвое волны, которые разливались по палубе, лежащей почти вровень с водой. Фок-мачта была сломана на высоте не больше, чем на четыре фута от основания, её остаток, разрушенный и расколотый, был похож на брошенный в лесу сосновый пень. Её постоянно заливало море, её открытый главный люк приоткрывался, но снова быстро заполнялся водой и погружался с торопливым, булькающим звуком, как только вода сталкивалась с волнорезом.

На пне, оставшемся от грот-мачты, приблизительно на десять футов выше палубы оказалось пригвождённым что-то вроде рукава – это, возможно, были остатки изношенного и продуваемого ветром жакета, который, видимо, был там закреплён командой для сигнала.

Три тёмных, зелёных, поросших водорослями объекта, привязанных и прислонённых боками напротив гакаборта, медленно приподнимались при каждой волне, или же оставались неподвижны. Я видел, как капитан направил на них подзорную трубу, и услышал, как он, наконец, сказал: «Они, должно быть, уже давно мертвы». Это были матросы, которые давно привязали себя к гакаборту для безопасности, но, вероятно, умерли от голода.

Поглощённый ужасно интересной сценой, я, конечно же, решил, что капитан спустит лодку на воду, чтобы похоронить тела и узнать что-нибудь о шхуне. Но мы не остановились вообще, идя нашим курсом и не изучив внимательно название шхуны, хотя все предположили, что это лесовоз из Нью-Брансуика.

Со стороны матросов не было выказано никакого удивления, что наш капитан не послал лодку к разбитому судну, но пассажиры третьего класса были возмущены этим и назвали всё варварством. Что касается меня, то я не мог не чувствовать себя поражёнными и потрясённым его безразличием, но последующие морские события показали мне, что такое поведение, как это, очень распространено, хотя, конечно же, не тогда, когда человеческую жизнь можно спасти.

Мы проплыли мимо и оставили шхуну дрейфовать дальше в качестве садового пятна для моллюсков и театра для акул.

«Посмотрите туда, – сказал Джексон, нависая над перилами и кашляя, – смотрите туда, это матросский гроб. Ха! Ха! Пуговка, – повернувшись ко мне, – как тебе это нравится, Пуговка? Не хочешь забрать судно с его мертвецами? Разве оно так плохо?» Затем он попытался рассмеяться, но снова только закашлялся. «Не смейся над эти бедняги, – сказал Макс, глядя на могилу. – Ты видишь, что их тела, их души удаляются к мыс Добрая Надежда».

«Мыс Добрая Надежда, мыс Добрая Надежда! – завопил Джексон с неприятной усмешкой, подражая голландцу. – Смею сказать, что нет никакая „добрая надежда“ для них, дружище, она утонула и ды… ды… ды… как утонем ты и я, Красный Макс, в одну из этих тёмных ночей».

«Нет, нет, – сказал Блант, – все матросы спаслись, у них было множество шквалов здесь, а теперь ясная погода на небесах».

«И ты вытащил это из своего глупого сонника, грек? – провыл Джексон через кашель. – Не говорите мне о небесах, это ложь – я знаю это, и дураки все, кто верит в них. Ты думаешь, грек, что для тебя существуют какие-то небеса? Что они впустят тебя к себе с этими грязными руками и этой жирной копной волос? Постой! Когда какая-нибудь акула однажды проглотит тебя, ты будешь считать, что, умерев, всего лишь переместился от одной бури к другой? Ты так думаешь, ирландский кокни! Да ты будешь заперт внизу как одна из твоих собственных таблеток, и я смог увидеть целое судно, тонущее в норвежском Мальстриме, как коробка с этими таблетками. Пусть это будет щепоткой соли для тебя!» И, сказав так, он пошёл прочь, держа свои руки на груди и кашляя, как будто при шёл его последний час.

Каждый день этот Джексон, казалось, становился всё слабее и слабее, и в теле, и в уме. Он редко говорил и только противоречил, высмеивал или проклинал; и всё время, несмотря на то что лицо его становилось всё более и более истощённым, глаза, казалось, разгорались всё больше, как будто он собрался, наконец, умереть и оставить всех, сгорев, как тонкая свеча над трупом.

Впрочем, он никогда не посещал церкви и ничего не знал о христианстве, не больше, чем малайский пират; и хотя он не мог прочитать и слова, он всё же был спонтанным атеистом и неверующим и во время длинных ночных вахт вступал в спор, чтобы доказать, что нет ничего, во что можно верить, ничего, что можно любить, и ничего, ради чего стоит жить, кроме того, что будет ненавистно всему миру. Это был неприятный отчаявшийся человек, и, как